Иногда мне кажется, что я всю жизнь его любила. Такого ленивого, всегда смешного, который забавно морщит нос, когда дотрагивается до кончика твоего носа, такого теплого только к тебе такой холодной, такого безразличного к будущему, живущего вдоль и вдоволь этой секунды, а не следующей, такого серьезного в те мгновения, когда звоню я, или мама, талантливого до воздуха в легких. Он всегда оставлял безразличие к моим движениям в руслах высокого и недосягаемого, понимая, что никогда не будет артикулом для модели и звезды телевиденья. Его заботило лишь приземленное во мне - мои чувства в смс, массаж, моя улыбка, его зеленые майки на мне и чай, который я всегда готовила очень кстати. А достижения в области пафоса оставались за стеклянными глазами от крепкого. Они были скучны, прочем, как и все русло моих дней, для него. Я не знаю, как обстоятельства должны сложится, чтобы свести столь несинонимичные постоянства. Зато я помню наше первое знакомство и любовь с первого слова. Тот звонок среди ночи и вопрос, какую собаку мы заведем, когда поженимся. Дальше глубже в омут липких слов из разговоров до последнего спокойной ночи, и я тонула в каждом его "я без тебя тоже". Тонула так, как никогда, потому что не умела плавать. Еще ни разу меня не выталкивали без спасательного круга в бездну предательского забвения. А я так сопротивлялась еще раз ударится коленями об сколы чувств. Но не выстояла. Треки земфиры зазвучали по-новому. Наша первая встреча с воскресенье на пятницу укладывалась в сутки и как будто всю жизнь вместе. Он, я и литры алкоголя в шумных компаниях. Перелистнули месяц, и я, обнимаю его родителей и безума от его мамы Вики. Снег на ресницах возле заправки, сухарики с соусом тар-тар в забегаловке и где-то еще за горами подиум для хай хилс. но где-то рядом с титрами, которые упали в наши "люблю" и "буду рядом". Также как и упали все мужчины и их деньги к моим анорексичным ногам, бороздящим в платьях Карнацкой. Только вот он не приклонился. Он был далек от света прожекторов сапфиров, но так близок к подземным фанарям уличой поэзии. Меня ему заменило измененное сознание высшего сорта, а мне его никто не смог, даже последние этажи шикарных новостроек, погрязнущие в свечах и розах. Жизнь лениво шла своим чередом. Моя вверх в необъятные просторы шелеста началичных и глянца прозой, а его поступала ровно и без дурного сомнения стихами. Соединив линии не равностороннего треуголька, получилась гипотенуза, которая столкнула меня, его, митсубиси и киа цид. Из уровнения, исключив все подобные сомнения, вышел штраф и мой побег из его жизни, тихо хлопнув ногой, а затем дверью. И не то, чтобы осталось чувство неразделенной любви к прекрасному, а лишь то, что моим миром правил слепой музыкант из перехода, который вместе с милки вэй, в тот день, когда я ушла от него копотом в киа, положил мне в сумочку еще и неуверенность в том, что будет тот, с которым лучше. Неуверенность росла вместе с семенами музы его треков и моей карьерой. Мне больше не хотелось вернуться к нему, я была на три-четыре этажа выше него, а он был так счастлив в своих рифмах, но так печален на фото. Быть может, я просто научилась плавать в этом странном зеленом омуте, а кому нужен тогда спасательный круг? И розы мне стали поплечу, равно как и любовь других. Я плыла на удивление очивидцев спокйно и уверенно. Но порой так хотелось утонуть. И тогда возникали слепые воспоминания нашего, безграничного и несбыточного. В моменты неприступного холода хотелось прикоснуться с родному носу губами. А дальше как выход из сна через дверь с тяжелыми ручками. И вврех по обыйденности. Я поднималась все дальше, а его музыка из недр его перекошенной личности оставалась темной точкой где-то внизу вместе с вытоптанными о холод следами других мужчин, но его безразличие было всегда немного заметнее всех остальных, ее непотертый блеск всегда ярче, поэтому я не вольно продолжала следить за ним свысока глубины озера, в котором плавала я, окаменелая и немного бледная, как меня и учил слепой музыкант, не видящий мои обертки, поэтому мой холод склада ненужных чувств и суждений был для него чужд, из этого и скучен. Мое сознание оставалось не тронуто запрещенным, и считалось бездарным. Одаренный слепотой, он не видел границ мира и двигался наощупь туда, куда вели его алкоголь и наркотики. Это где-то на юго-запад от меня, не очень то близко. Там он дарил герцы из сердца. А дневники его памяти позволяли испытать то, что ни в каком другом контексте я почувствовать не смогла бы. Это дистанционное трепание чувств приводило меня то в восторг,то в ужас, в зависимости от количества эндорфина в крови.
Не могу сказать, что я несчастна без него, скорее наоборот. У меня есть все, чего желает любая длинноногая анорексичка: деньги, дорогие машины, богатые нескучные любовники, эйфория без вмешательства различных компонентов и самое теплое и сокровенное - любимая семья. Но иногда так не хватает терпкой музыки незрячего босого нищего в пустом подземелье поездов, и ждущих их часов, хоть каждый день и звучит оркестр исполения желаний в ритме айрэнби. Порой недостатки гораздо сильнее всех достоинст. Для бедного и слепого его я всегда останусь просто грустной и злой, хоть зрячие видят во мне искусство, претендующие на шедевр. Он не упал в подолы шифона подиума, и пусть то, что я буду любить его такого, потрепанного течениями, всю жизнь, слишком громкие слова для головы, доставшей престола, но отчаянне моих порывов в сторону его гениальной простоты всегда будет лежать в моей сумке где-то между стопкой соток и милки вэй.